Радость исследования
Непосвященным, не входящим в научное сообщество (scientific community), трудно себе представить, что достижение или воспроизведения естественнонаучных результатов может доставлять настоящее наслаждение. Достаточно заглянуть в биографии исследователей, чтобы понять, о чем идет речь. Например, Макс Дельбрюк, пионер молекулярной биологии, награжденный в 1969 году Нобелевской премией в области медицины, недвусмысленно подчеркивал «радость мышления», которую он испытывал, пытаясь решить загадки природы. Виктор Вайскопф, один из самых продуктивных физиков XX века, в течение длительного времени возглавлявший CERN, отметил в автобиографии «Моя жизнь», что для него огромным удовольствием было знать «Моцарта и квантовую механику», причем акцент был сделан на последней. А Эйнштейн часто давал понять, что у него есть привилегия предаваться чистому размышлению о научных взаимосвязях и испытывать при этом истинное счастье, так как он точно чувствовал, что может выведать у природы некоторые ее тайны.
Более чем неправильное понимание
К сожалению, в традициях некоторых гуманитариев отказывать естественным наукам в духовных качествах, которыми они на самом деле обладают и которые следовало бы значительно больше пропагандировать, дабы лучше понять эту, к сожалению, все еще таинственную силу, определяющую жизнь людей в значительно большей степени, чем это представляется многим хорошо информированным наблюдателям. Кроме того, мы отказываемся принимать к сведению слова, сказанные теми или иными гуманитариями. Так, к примеру, писатель Вольфганг Кёппен в 1974 году в интервью, когда его спросили об творческих импульсах, признался:
Вы спросили о литературных прототипах и их влиянии на меня – так вот, на мое развитие оказали влияние успехи физики, особенно современной физики… Я совершенно четко воспринимаю научную картину мира, которая во многом соответствует моим представлениям.
И еще до Кёппена Райнер Мария Рильке отразил в своем творчестве то, что новая физика узнала об атомах и о Вселенной. Вопрос о том, насколько удалось это сделать, остается по сей день без удовлетворительного ответа. Во время вышеупомянутого интервью Кёппен подчеркнул, что непосвященным чрезвычайно трудно понять все детали этой новой науки. Чаще всего гуманитарии ощущали себя стоящими в стороне. А в качестве мести они переключались на подлежащий уплате долг исследователей обществу, который ввели в игру политики, дабы скрыть полную неосведомленность и перевести разговор на другую тему (при этом не упоминая или не признавая собственные обязательства).
Здесь действительно речь идет о сложной проблеме, для которой все еще нет решения. Никто не будет оспаривать тот факт, что представления современной науки далеко не просты для обычного человека. Однако вместо того, чтобы, исходя из этого, осознать необходимость заниматься историей науки, дабы понять, как преодолеть обязанный нашему эволюционному и индивидуальному становлению и поэтому, естественно, существующий барьер познания, люди часто действуют подобно крестьянину, который не ест то, что ему незнакомо. Использование таких понятий, как «эзотерический» или «туманный», представляется типичным для нынешней весьма асимметричной оценки естественных наук. Физика и биология сегодня должны существовать определенно под девизом: «Теория относительности в упрощенной форме» или «Генетика в ярких картинках». Если подумать, то такой подход возможен лишь при рассмотрении философских и исторических проблем.
Асимметрия пронизывает все западноевропейские дебаты об образовании. Каждый понимает, что ему необходимо хоть что-то знать о «розовом периоде» в творчестве Пикассо или об объединении «Синий всадник» и его художниках. Но мало кто полагает, что точно так же стоит иметь понятие о двойной спирали или о теории кварков. Тот, кто не знает имени Артура Шопенгауэра, считается необразованным. Того же, кто не слышал о Людвиге Больцмане, таким никто не считает.
То, что создается наукой, многим артистическим личностям кажется «абсурдом». Например, замечательный романист Альфред Дёблин перестал понимать мир, после того как Эйнштейн принялся за объяснение Вселенной. Автор романа «Берлин – Александерплац» выразил громогласный протест в Веймарской республике, узнав, что общая теория относительности и связанные с ней уравнения гравитации могут лучше описать Вселенную и пространственно-временную действительность, чем все предшествующие физические исследования, связанные с именем Исаака Ньютона. Вселенная Ньютона изображалась в виде гигантской обувной коробки с ровными линиями и прямыми углами, пронизываемой равномерно текущим временем без какого бы то ни было взаимодействия с ним. Нечто подобное легко можно было себе представить. Но с Вселенной Эйнштейна это уже не получалось. С ним в этой коробке возникли странные искажения и изгибы, теперь она была вырвана из хорошо знакомой прямоугольности именно по причине своего содержимого и, к тому же, она нарушила поток времени, изменила его направленность, и то его ускоряла, то замедляла.
Однако проблема Дёблина заключалась не в этой акробатике. Его обвинение было направлено скорее против того, что Эйнштейн подошел к своим теориям о Вселенной благодаря сложным математическим методам, в которых, помимо прочего, присутствовали дифференциальные уравнения, творения аналитического разума, непонятные большинству людей. Для них в этом абстрактно действующем мире формул все было непостижимо – как раньше, так и теперь. Дёблин протестовал против того, что достижение ученого лишило писателя понимания мира, в котором жили они оба. Как могло случиться, что значительной части людей было отказано в познании структуры мира – геометрии Вселенной?
Обычно в этом месте указывают на разные популярные изображения, которые рискуют храбро приблизиться к общей теории относительности и при этом расправиться с ее изогнутыми пространствами и растянутым временем. Действительно, заинтересованное лицо легко находит в соответствующей литературе наглядные изображения четырехмерного пространства-времени и его изогнутой геометрии, в которой мы живем согласно Эйнштейну. Но позволяет ли это читателям понять то, что знал Эйнштейн?
Тот, кто попытается ответить на этот вопрос, увидит, что основная проблема заключается во второй части предложения. А знаем ли мы вообще, что знал Эйнштейн? Мы знаем, как выглядит его формула в учебниках, из экспериментов нам известно, что она позволяет делать более точные прогнозы о результате измерений в космических далях межпланетного пространства, чем все конкурирующие теории. Но следует ли из этого, что мы знаем то, что знал Эйнштейн? Цель Эйнштейна, безусловно, первоначально заключалась не в том, чтобы найти свою знаменитую формулу. Скорее он хотел больше узнать о пространственно-временной структуре мира, что и осуществил благодаря ей. Но тут мы должны отдавать себе отчет: в данном случае слово «благодаря» имеет очень глубокий смысл. А насколько он глубок, рассказал в автобиографии «Часть и целое» Вернер Гейзенберг. Так, он описывает момент, когда некоторые математические символы на листе бумаги внезапно раскрыли для него свое значение, и он распознал в них основные законы атомной физики:
У меня было ощущение, что я гляжу сквозь поверхность атомных явлений на лежащее глубоко под нею основание поразительной внутренней красоты, и у меня закружилась голова от мысли, что я могу теперь проследить всю полноту математических структур, которые там, в глубине, развернула передо мной природа.
Важно уяснить, что же, собственно, Гейзенберг тогда увидел. Ведь перед ним на бумаге было лишь несколько математических формул и конструкций из черточек, а из этих чисел и фигур лишь в том случае может возникнуть великое знание, взволновавшее Гейзенберга, если знаки примут характер символов. Математические формулы – это не знания о явлениях, но они дают символический ключ к ним, и следует понимать, что для одних и тех же знаний существуют и другие ключи. А вот передачу научных знаний можно выразить простыми словами: надо стремиться к тому, чтобы подобрать соответствующий ключ к таким людям, как писатель Дёблин, которые не в состоянии увидеть какие-либо символы в математических формулах. Поскольку они не обладают такой способностью, необходимо найти изображения или другие символы, с помощью которых эти люди все-таки получат некие знания о действительности. И помним, что такие ученые, как Эйнштейн и Гейзенберг, приобретают эти знания в результате превращения чисел и фигур в символы. В обоих случаях, наконец, могут возникать внутренние изображения, приводящие к пониманию и становящиеся воспоминанием, которое знакомо нам как знание. Все мы порой познаем одно и то же, но не нужно пытаться достичь этого при помощи одних и тех же символов.
